|
"Пикник на обочине"
|
гляжу потопали прочь, где веселее. А капитан знай мне о перспективах
излагает: ученье, мол, свет, неученье тьма кромешная, господь, мол,
честный труд любит и ценит, - в общем, несет он эту разнузданную
тягомотину, которой нас священник в тюрьме каждое воскресенье травил. А
мне выпить хочется, никакого терпежу нет. Ничего, думаю, Рэд, это ты,
браток, тоже выдержишь. Надо, Рэд, терпи! Не сможет он долго в таком же
темпе, вот уже и задыхаться начал... Тут, на мое счастье, одна из
патрульных машин принялась сигналить. Капитан Квотерблад оглянулся,
крякнул с досадой и протягивает мне руку.
- Ну что ж, - говорит. - Рад был с тобой познакомиться, честный
человек Шухарт. С удовольствием бы опрокинул с тобой стаканчик в честь
такого знакомства. Крепкого, правда, мне нельзя, доктора не велят, но
пивка бы я с тобой выпил. Да вот видишь - служба! Ну, еще встретимся, -
говорит.
Не приведи господь, думаю. Но ручку ему пожимаю и продолжаю краснеть
и делать ножкой, - все, как ему хочется. Потом он ушел наконец, а я чуть
ли не стрелой в "Боржч".
В "Боржче" в это время пусто. Эрнест стоит за стойкой, бокалы
протирает и смотрит их на свет. Удивительная, между прочим, вещь: как ни
придешь, вечно эти бармены бокалы протирают, словно у них от этого зависит
спасение души. Вот так и будет стоять хоть целый день, возьмет бокал,
прищурится, посмотрит на свет, подышит на него и давай тереть:
потрет-потрет, опять посмотрит, теперь уже через донышко, и опять
тереть...
- Здорово, Эрни! - говорю. - Хватит тебе его мучить, дыру протрешь!
Поглядел он на меня через бокал, пробурчал что-то, будто животом, и,
не говоря лишнего слова, наливает мне на четыре пальца крепкого. Я
взгромоздился на табурет, глотнул, зажмурился, головой помотал и опять
глотнул. Холодильник пощелкивает, из музыкального автомата доносится
какое-то тихое пиликанье. Эрнест сопит в очередной бокал, хорошо,
спокойно... Я допил, поставил бокал на стойку, и Эрнест без задержки
наливает мне еще на четыре пальца прозрачного.
- Ну что, полегче стало? - бурчит. - Оттаял, сталкер?
- Ты знай себе три, - говорю. - Знаешь, один тер-тер и злого духа
вызвал. Жил потом в свое удовольствие.
- Это кто же такой? - спрашивает Эрни с недоверием.
- Да был такой бармен здесь, - отвечаю. - Еще до тебя.
- Ну и что?
- Да ничего. Ты думаешь, почему Посещение было? Тер он, тер... Ты
думаешь, кто нас посетил, а?
- Трепло ты, - говорит Эрни с одобрением.
Вышел он на кухню и вернулся с тарелкой, жареных сосисок принес.
Тарелку поставил передо мной, пододвинул кетчуп, а сам снова за бокалы.
Эрнест свое дело знает. Глаз у него наметанный, сразу видит, что сталкер
из Зоны, что хабар будет, и знает Эрни, чего сталкеру после Зоны надо.
Свой человек Эрни! Благодетель.
Доевши сосиски, я закурил и стал прикидывать, сколько же Эрнест на
нашем брате зарабатывает. Какие цены на хабар в Европе, я не знаю, но
краем уха слышал, что "пустышка", например, идет там чуть ли не за две с
половиной тысячи, а Эрни дает нам всего четыреста. "Батарейки" там стоят
не меньше ста, а мы получаем от силы по двадцать. Наверное, и все прочее в
том же духе. Правда, переправить хабар в Европу тоже, конечно, денег
стоит. Тому на лапу, этому на лапу, начальник станции наверняка у них на
содержании... В общем, если подумать, не так уж много Эрнест и
заколачивает, процентов пятнадцать-двадцать, не больше, а если попадется,
десять лет каторги ему обеспечено...
Тут мои благочестивые размышления прерывает какой-то вежливый тип. Я
даже не слыхал, как он вошел. Объявляется он возле моего правого локтя и
спрашивает:
- Разрешите?
- О чем речь! - говорю. - Прошу.
Маленький такой, худенький, с востреньким носиком и при галстуке
бабочкой. Фотокарточка его вроде мне знакома, где-то я его уже видел, но
где - не помню. Залез он на табурет рядом и говорит Эрнесту:
- Бурбон, пожалуйста! - и сразу же ко мне: - Простите, кажется, я вас
знаю. Вы в Международном институте работаете, так?
- Да, - говорю. - А вы?
Он ловко выхватывает из кармашка визитку и кладет передо мной. Читаю:
"Алоиз Макно, полномочный агент Бюро эмиграции". Ну, конечно, знаю я его.
Пристает к людям, чтобы они из города уехали. Кому-то очень надо, чтобы мы
все из города уехали. Нас, понимаешь, в Хармонте и так едва половина
осталась от прежнего, так им нужно совсем место от нас очистить. Отодвинул
я карточку ногтем и говорю ему:
- Нет, - говорю, - спасибо. Не интересуюсь. Мечтаю, знаете ли,
умереть на родине.
- А почему? - живо спрашивает он. - Простите за нескромность, но что
вас здесь удерживает?
Так ему прямо и скажи, что меня здесь держит.
- А как же! - говорю. - Сладкие воспоминания детства. Первый поцелуй
в городском саду. Маменька, папенька. Как в первый раз пьян надрался в
этом вот баре. Милый сердцу полицейский участок... - Тут я достаю из
кармана свой засморканный носовой платок и прикладываю к глазам. - Нет, -
говорю. - Ни за что!
Он посмеялся, лизнул свой бурбон и задумчиво так говорит:
- Никак я вас, хармонтцев, не могу понять. Жизнь в городе тяжелая.
Власть принадлежит военным организациям. Снабжение неважное. Под боком
Зона, живете как на вулкане. В любой момент может либо эпидемия
какая-нибудь разразиться, либо что-нибудь похуже... Я понимаю, старики. Им
трудно сняться с насиженного места. Но вот вы... Сколько вам лет? Года
двадцать два - двадцать три, не больше... Вы поймите, наше Бюро -
организация благотворительная, никакой корысти мы не извлекаем. Просто
хочется, чтобы люди ушли с этого дьявольского места и включились бы в
настоящую жизнь. Ведь мы обеспечиваем подъемные, трудоустройство на новом
месте... молодым, таким, как вы, - обеспечиваем возможность учиться...
Нет, не понимаю!
- А что, - говорю я, - никто не хочет уезжать?
- Да нет, не то чтобы никто... Некоторые соглашаются, особенно люди с
семьями. Но вот молодежь, старики... Ну что вам в этом городе? Это же
дыра, провинция...
И тут я ему выдал.
- Господин Алоиз Макно! - говорю. - Все правильно. Городишко наш
дыра. Всегда дырой был и сейчас дыра. Только сейчас, - говорю, - это дыра
в будущее. Через эту дыру мы такое в ваш паршивый мир накачаем, что все
переменится. Жизнь будет другая, правильная, у каждого будет все, что
надо. Вот вам и дыра. Через эту дыру знания идут. А когда знание будет, мы
и богатыми всех сделаем, и к звездам полетим, и куда хочешь доберемся. Вот
такая у нас здесь дыра...
На этом месте я оборвал, потому что заметил, что Эрнест смотрит на
меня с огромным удивлением, и стало мне неловко. Я вообще не люблю чужие
слова повторять, даже если эти слова мне, скажем, нравятся. Тем более что
у меня это как-то коряво выходит. Когда Кирилл говорит, заслушаться можно,
рот забываешь закрывать. А я вроде бы то же самое излагаю, но получается
как-то не так. Может быть, потому, что Кирилл никогда Эрнесту под прилавок
хабар не складывал. Ну ладно...
Тут мой Эрни спохватился и торопливо налил мне сразу пальцев на
шесть: очухайся, мол, парень, что это с тобой сегодня? А востроносый
господин Макно снова лизнул свой бурбон и говорит:
- Да, конечно... Вечные аккумуляторы, "синяя панацея"... Но вы и в
самом деле верите, что будет так, как вы сказали?
- Это не ваша забота, во что я там на самом деле верю, - говорю я. -
Это я про город говорил. А про себя я так скажу: чего я у вас там, в
Европе, не видел? Скуки вашей не видел? День вкалываешь, вечер телевизор
смотришь, ночь пришла - к постылой бабе под одеяло, ублюдков плодить.
Стачки ваши, демонстрации, политика раздолбанная... В гробу я вашу Европу
видел, - говорю, - занюханную.
- Ну почему же обязательно Европа?..
- А, - говорю, - везде одно и то же, а в Антарктиде еще вдобавок
холодно.
И ведь что удивительно: говорил я ему и всеми печенками верил в то,
что говорил. И Зона наша, гадина, стервозная, убийца, во сто раз милее мне
в этот момент была, чем все ихние Европы и Африки. И ведь пьян еще не был,
а просто представилось мне на мгновение, как я, весь измочаленный, с
работы возвращаюсь в стаде таких же кретинов, как меня в ихнем метро давят
со всех сторон и как все мне обрыдло, и ничего мне не хочется.
- А вы что скажете? - обращается востроносый к Эрнесту.
- У меня дело, - веско отвечает Эрни. - Я вам не сопляк какой-нибудь!
Я все свои деньги в это дело вложил. Ко мне иной раз сам комендант
заходит, генерал, понял? Чего же я отсюда поеду?..
Господин Алоиз Макно принялся ему что-то втолковывать с цифрами, но я
его уже не слушал. Хлебнул я как следует из бокала, выгреб из кармана кучу
мелочи, слез с табуретки и первым делом запустил музыкальный автомат на
полную катушку. Есть там одна такая песенка - "Не возвращайся, если не
уверен". Очень она на меня хорошо действует после Зоны... Ну, автомат,
значит, гремит и завывает, а я забрал свой бокал и пошел в угол к
"однорукому бандиту" старые счеты сводить. И полетело время, как птичка...
Просаживаю это я последний никель, и тут вваливаются под гостеприимные
своды Ричард Нунан с Гуталином. Гуталин уже на бровях, вращает белками и
ищет, кому бы дать в ухо, а Ричард Нунан нежно держит его под руку и
отвлекает анекдотами. Хороша парочка! Гуталин здоровенный, черный, как
офицерский сапог, курчавый, ручищи до колен, а Дик - маленький,
кругленький, розовенький весь, благостный, только что не светится.
- А! - кричит Дик, увидев меня. - Вот и Рэд здесь! Иди к нам, Рэд!
- Пр-равильно! - ревет Гуталин. - Во всем городе есть только два
человека - Рэд и я! Все остальные - свиньи, дети сатаны. Рэд! Ты тоже
служишь сатане, но ты все-таки человек...
Я подхожу к ним со своим бокалом, Гуталин сгребает меня за куртку,
сажает за столик и говорит:
- Садись, Рыжий! Садись, слуга сатаны! Люблю тебя. Поплачем о грехах
человеческих. Горько восплачем!
- Восплачем, - говорю. - Глотнем слез греха.
- Ибо грядет день, - возвещает Гуталин. - Ибо взнуздан уже конь
бледный, и уже вложил ногу в стремя всадник его. И тщетны молитвы
продавшихся сатане. И спасутся только ополчившиеся на него. Вы, дети
человеческие, сатаною прельщенные, сатанинскими игрушками играющие,
сатанинских сокровищ взалкавшие, - вам говорю: слепые! Опомнитесь,
сволочи, пока не поздно! Растопчите дьявольские бирюльки! - Тут он вдруг
замолчал, словно забыл, как будет дальше. - А выпить мне здесь дадут? -
Спросил он уже другим голосом. - Или где это я?.. Знаешь, Рыжий, опять
меня с работы поперли. Агитатор, говорят. Я им объясняю: опомнитесь, сами,
слепые, в пропасть валитесь и других слепцов за собой тянете! Смеются. Ну,
я дал управляющему по харе и ушел. Посадят теперь. А за что?
Подошел Дик, поставил на стол бутылку.
- Сегодня я плачу! - крикнул я Эрнесту.
Дик на меня скосился.
- Все законно, - говорю. - Премию будем пропивать.
- В Зону ходили? - спрашивает Дик. - Что-нибудь вынесли?
- Полную "пустышку", - говорю я. - На алтарь науки. И полные штаны
вдобавок. Ты разливать будешь или нет?
- "Пустышку"!.. - горестно гудит Гуталин. - За какую-то "пустышку"
жизнью своей рисковал! Жив остался, но в мир принес еще одно дьявольское
изделие... А как ты можешь знать, Рыжий, сколько горя и греха...
- Засохни, Гуталин, - говорю я ему строго. - Пей и веселись, что я
живой вернулся. За удачу, ребята!
Хорошо пошло за удачу. Гуталин совсем раскис, сидит, плачет, течет у
него из глаз как из водопроводного крана. Ничего, я его знаю. Это у него
стадия такая: обливаться слезами и проповедовать, что Зона, мол, есть
дьявольский соблазн, выносить из нее ничего нельзя, а что уже вынесли, -
вернуть обратно и жить так, будто Зоны вовсе нет. Дьяволово, мол, дьяволу.
Я его люблю, Гуталина. Я вообще чудаков люблю. У него когда деньги
есть, он у кого попало хабар скупает, не торгуясь, за сколько спросят, а
потом ночью прет этот хабар обратно, в Зону, и там закапывает... Во
ревет-то, господи!
Ну ничего, он еще разойдется.
- А что это такое: полная "пустышка"? - спрашивает Дик. - Просто
"пустышку" я знаю, а вот что такое полная? Первый раз слышу.
Я ему объяснил. Он головой покачал, губами почмокал.
- Да, - говорит. - Это интересно. Это, - говорит, - что-то новенькое.
А с кем ты ходил? С русским?
- Да, - отвечаю. - С Кириллом и с Тендером. Знаешь, наш лаборант.
- Намучился с ними, наверное...
-6-
назад
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
дальше
|
|
|
